Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции

LIV У ХОЛЬГЕРА НИЛЬССОНА

Вторник, 8 ноября

Стоял пасмурный и ненастный день. Дикие гуси паслись на просторных нивах вокруг Скурупа; когда все наслаждались послеобеденным отдыхом, Акка вдруг подошла к мальчику.

— Теперь, похоже, ненадолго установится вёдро, — молвила она. — Завтра, думается мне, мы начнем перелет через Балтийское море.

— Вон как! — коротко ответил Нильс. У него перехватило дыхание, и больше он ничего не мог вымолвить. Ведь мальчик все еще надеялся, что, пока он в Сконе, с него снимут заклятье и снова превратят в человека.

— А ведь мы довольно близко от Вестра Вемменхёга, — заметила Акка. — И я подумала, может, тебе хочется заглянуть домой на часок? Ведь пройдет немало времени, прежде чем ты свидишься с кем-нибудь из своих!

— А может, не надо? — возразил мальчик, но в голосе его послышалась радость.

— Если белый гусак останется здесь с нами, никакой беды не случится, — продолжала Акка. — А вот тебе надо, пожалуй, узнать, как там, у тебя дома? Хоть ты и не превратишься в человека, но, может, сумеешь хоть чем-нибудь помочь родителям.

— Ваша правда, матушка Акка! Как я сам до этого не додумался! — воскликнул мальчик, горевший желанием попасть домой.

Через минуту гусыня-предводительница с Нильсом летела к усадьбе Хольгера Нильссона. И вот уже она опускается на землю за каменной оградой, окружающей торп.

— Надо же! Здесь все точь-в-точь как было! — воскликнул мальчик и ловко взобрался на ограду, чтобы оглядеться. — Кажется, будто только вчера я сидел тут и смотрел, как вы летите высоко в небе!

— А есть ли у твоего отца ружье? — внезапно спросила Акка.

— Ясное дело, есть, — ответил мальчик. — Ведь я из-за этого ружья не пошел в то воскресенье в церковь, а остался дома.

— Тогда я не могу дожидаться тебя здесь, — призналась Акка. — Лучше, если ты сам придешь встретиться с нами у мыса Смюгехук завтра поутру, а нынче переночуй здесь.

— Нет, погодите, не улетайте пока, матушка Акка! — закричал мальчик и быстро спрыгнул с ограды. Он не знал почему, но им вдруг овладело странное предчувствие: с дикими гусями или с ним самим что-то случится, и они никогда больше не встретятся. — Вы ведь видите, как мне плохо. Ведь я не могу снова стать человеком, — продолжал он. — Но все равно я ничуть не раскаиваюсь, что улетел с вами весной. Нет уж, лучше никогда не бывать человеком, чем отказаться от такого путешествия!

Прежде чем ответить, Акка несколько раз втянула клювом воздух.

— Есть дело, о котором мне следовало бы переговорить с тобою раньше, но поскольку ты не собирался возвращаться домой, я считала, что спешить некуда. Однако сейчас не мешает тебе об этом сказать, хуже не будет!

— Вы ведь знаете, что я всегда вас послушаюсь! — воскликнул мальчик.

— Если ты научился у нас чему-нибудь хорошему, Малыш-Коротыш, то ты, может, и не считаешь, что всем на земле должны владеть люди, — повела речь гусыня-предводительница. — Подумай, у вас, людей, такие большие угодья, столько земли! Неужто вы не можете оставить несколько голых шхер, несколько обмелевших озер, болотных трясин, несколько безлюдных скал и отдаленных лесов нам, чтобы мы, бедные птицы и звери, жили там в мире и в покое! Взять хотя бы меня! Всю мою жизнь за мной охотились, меня гнали и преследовали! Хорошо бы знать, что и для такой, как я, есть на свете мирное прибежище!

— Я бы рад помочь вам в этом! — сказал мальчик. — Только у меня, верно, никогда не будет такой власти среди людей!

— Да что мы тут стоим и болтаем, точно не увидимся больше! — воскликнула Акка. — Наговоримся завтра поутру! Теперь же я полечу назад, к своим!

Акка взмахнула было крыльями, но тотчас снова опустилась, погладила несколько раз Малыша-Коротыша клювом и только после этого наконец улетела.

Стоял ясный день, но на дворе не видно было ни души, и мальчик мог идти куда вздумается. Прежде всего он поспешил в коровник; он знал, что у коров разузнает обо всем на свете. Но на скотном дворе было удручающе пусто. Весной там стояли три тучные коровы, теперь же в хлеву была всего одна-единственная — Майская Роза. И с первого же взгляда на нее понятно было, как сильно она тоскует по своим товаркам. Она стояла молча, понурив голову, почти не притрагиваясь к лежащей перед ней соломе.

— Добрый день, Майская Роза! — поздоровался мальчик, бесстрашно вбежав к ней в стойло. — Как поживают батюшка с матушкой? Что поделывают кот, гуси и куры? И куда девались Золотая Лилия и Звездочка?

Услыхав голос мальчика, Майская Роза вздрогнула и, похоже было, намеревалась боднуть его. Но она была уже не так ретива, как раньше, и потому успела разглядеть Нильса Хольгерссона, прежде чем поднять его на рога. Он был так же мал, как и в тот день, когда отправился в путь, и одет точно так же… И все же он стал вовсе не похож на самого себя. У того, прежнего Нильса Хольгерссона, который улетел весной с диким гусями, походка была медленная и тяжелая, голос тягучий, а глаза вечно сонные. А этот Нильс, что воротился домой, был легок на ногу и ловок, говорил быстро, а глаза его так и светились, так и блестели! Как он ни был мал, осанка его была такой гордой и смелой, что он невольно внушал уважение. И хотя сам он казался невеселым, всякий, глядя на него, веселел.

— Му-у, — замычала Майская Роза. — Ходили слухи, будто ты стал совсем другой, но я-то не верила. Добро пожаловать, Нильс Хольгерссон, добро пожаловать! Это первая радостная минута в моей жизни за долгое, долгое время!

— Спасибо тебе, Майская Роза! — растроганно ответил мальчик. Он страшно обрадовался, что его хорошо встретили. — Расскажи-ка теперь мне, как поживают батюшка с матушкой?

— С той поры, как ты улетел, ничего, кроме горестей да бед, они не знали! — сказала Майская Роза. — Однако хуже всего то, что они купили нового коня, — он больших денег стоил. Конь же все лето только корм переводил, а работать не работал. Пристрелить его твой отец не решается, да и продать никак не может. Из-за этого коня Золотой Лилии и Звездочке пришлось уйти отсюда!

По правде, мальчику хотелось узнать совсем про другое, но расспрашивать напрямик он боялся. Поэтому он задал еще один вопрос:

— Матушка, верно, опечалилась, когда увидела, что Мортен-гусак улетел?

— Не думаю, чтоб она сильно горевала из-за гусака, если бы знала, как все получилось и что он сам улетел. Она же более всего сетует, что ее родной сын сбежал из дому, прихватив с собой гусака.

— Вон что… стало быть, она думает… будто я украл гусака? — спросил мальчик.

— А что еще она могла подумать?

— Батюшка с матушкой, стало быть, вбили себе в голову, будто я слонялся все лето, как заправский бродяга?

— Они считают, что с тобой дела плохи, — ответила Майская Роза, — и оплакивают тебя так, словно потеряли самое дорогое на свете.

Услыхав эти слова, мальчик быстро вышел из коровника и отправился в конюшню. Она была невелика, но чиста и опрятна. Видно, Хольгеру Нильссону хотелось устроить все так, чтобы новому коню хорошо там жилось. В деннике стоял великолепный, холеный, пышущий здоровьем конь.

— Добрый день! — поздоровался мальчик. — А я слыхал, будто тут на конюшне стоит не конь, а дохляк! Быть того не может, чтобы речь шла о тебе. Ты-то такой здоровый да холеный с виду!

Повернув голову, конь пристально взглянул на мальчика.

— Уж не сын ли ты хозяина? — спросил он. — Я слыхал о нем немало худого. А у тебя такое доброе лицо! Никогда бы не поверил, что ты — сын хозяина, не знай я, что его заколдовали и превратили в малыша-домового!

— Дурная слава осталась обо мне в здешней усадьбе, — сказал Нильс Хольгерссон, — родная моя матушка и та думает, что я, будто вор, удрал из усадьбы! Ну да это все одно, раз я долго оставаться здесь не собираюсь. Но прежде чем уйти, я хотел бы узнать, какая на тебя хворь напала?!

— Жаль, что ты не останешься, — опечалился конь, — чую, мы с тобой стали бы добрыми друзьями. А у меня никакой хвори и нету. Правда, я занозил чем-то ногу, скорее всего острием ножа или еще чем-то. Заноза сидит так глубоко, что лекарь не смог ее найти; но она все колет да колет, я просто ходить не могу. Если бы ты рассказал Хольгеру Нильссону, что со мной, он бы легко мне помог! Я и сам бы рад приносить пользу. Я же не дармоед! Мне совестно стоять тут, переводить корм да бездельничать.

— Вот хорошо, что настоящей хвори у тебя нет! — обрадовался Нильс. — Попробую сделать так, чтобы тебя вылечили. Можно, я кое-что нацарапаю ножиком на твоем копыте?

Нильс Хольгерссон почти управился с копытом коня, как вдруг услыхал голоса. Чуть приотворив дверь, он выглянул во двор. К дому поднимались отец с матерью. Сразу было видно, что их гнетут тяжкие заботы. Лицо матушки было изрезано морщинами, их стало куда больше, чем прежде, а у отца поседели волосы. Мать уговаривала отца попросить денег в долг у ее деверя.

— Нет, не хочу больше брать взаймы, — сказал отец, проходя мимо конюшни. — Нет ничего хуже, чем влезать в долги. Уж лучше отказаться от дома!

— Я бы не очень этому противилась, если бы не мальчик, — возразила мать. — Но куда он денется, если в один прекрасный день вернется домой, нищий горемыка, — ведь иначе он вернуться не может, — а нас здесь не будет?

— Да, твоя правда, — отозвался отец, — но мы попросим тех, кто здесь поселится после нас, ласково принять его и сказать, что он для нас — всегда желанный гость! А потом, каков бы он ни был, он слова дурного от нас не услышит. Верно, мать?

— Еще бы! Только бы он вернулся домой! Только бы знать, что ему не приходится голодать и холодать на проезжих дорогах! Ничего на свете я больше не желаю!

Тут отец с матерью вошли в дом, и мальчик ничего уже больше не слышал. Но он был очень тронут и обрадован, узнав, что они так любят его, хотя и думают, будто он ступил на дурной путь. Он хотел было тут же броситься к ним, но подумал: «Может, они станут горевать еще сильнее, коли увидят меня!..»

Пока он стоял так, мучаясь сомнениями, подъехала повозка и остановилась у ворот. Мальчик чуть не вскрикнул от удивления: ведь из повозки вышли и направились к торпу не кто иной, как Оса-пастушка с отцом. Они шли к дому, держась за руки, шли такие тихие и серьезные, но глаза их сияли от счастья. Посреди двора Оса вдруг остановила отца и сказала:

— Помните, батюшка, вы не должны упоминать ни о деревянном башмачке, ни о гусях, ни о малыше-домовом, который до того похож на Нильса Хольгерссона, что если это не он сам, то кто-то очень ему близкий.

— Да нет! Что ты! — ответил Йон Ассарссон. — Я скажу только, что их сын не раз помогал тебе, пока ты разыскивала меня, а сюда мы приехали, чтобы узнать, не можем ли мы, в свой черед, сослужить им службу теперь, когда я стал состоятельным человеком? Ведь с тех пор, как я открыл в горах залежи железа, денег у меня даже больше, чем нужно.

— Я знаю, складно говорить вы умеете! — сказала Оса. — Умолчите только о том, о чем я вас просила.

Они вошли в дом. Мальчик дорого бы дал, чтобы услышать, о чем они станут толковать с его родителями. Но он не решался выйти во двор. Прошло совсем немного времени, и они снова появились на крыльце. Родители Нильса проводили их до самых ворот. И до чего ж они оба повеселели! Просто на диво! Они прямо ожили!

Когда гости уехали, отец с матерью еще долго стояли у ворот и глядели им вслед.

— Ну вот, незачем мне больше так горевать, — сказала матушка, — после того, как я столько доброго услыхала о Нильсе!

— Не так уж много они о нем и рассказали! — задумчиво ответил отец.

— А разве мало? Ведь они приехали сюда единственно ради нас, сказать, что они желают нам помочь. Ведь наш Нильс сослужил им большую службу! По мне, ты мог бы принять их помощь!

— Нет, мать. Не хочу я ни у кого брать деньги ни в дар, ни взаймы. Сперва надо избавиться от долгов, а потом начнем понемногу работать и снова станем на ноги. Ведь мы с тобой не такие уж дряхлые старики, верно? — смеясь, сказал отец.

— Неужто тебе весело оттого, что приходится отказаться от нашего торпа, в который мы вложили столько труда? — спросила мать.

— Кому как не тебе понять, отчего я смеюсь? — ответил отец. — Когда наш мальчик пропал, меня это так придавило, что я прямо обессилел. Нынче же, когда я знаю, что он жив и вел себя достойно, ты увидишь — Хольгер Нильссон еще на что-нибудь да годится.

Матушка вошла в дом, а мальчику пришлось поспешно спрятаться в уголок, так как в конюшне появился отец. Направившись в стойло к коню, он поднял, по обыкновению, его ногу, чтобы попытаться разглядеть, почему он не ходит.

— Что это? — удивился отец, увидев несколько вырезанных на копыте слов.

«Вытащи железку из ноги!» — прочитал он с удивлением и оглянулся по сторонам. Но тут же стал осматривать и ощупывать копыто изнутри.

— Сдается мне, тут и впрямь торчит что-то острое, — немного погодя пробормотал он.

Пока отец занимался конем, а мальчик сидел, забившись в уголок, на дворе появились новые гости.

А случилось так, что, когда Мортен-гусак очутился совсем близко от своего прежнего дома, он не смог совладать с желанием представить свою жену и детей старым друзьям в родной усадьбе. Вот он, захватив Дунфин-Пушинку с гусятами, и отправился в путь.

Когда гуси прилетели в усадьбу Хольгера Нильссона, на дворе не было ни души. Мортен спокойно и уверенно опустился на землю и стал по-хозяйски расхаживать вокруг, рассказывая Пушинке, как прекрасно ему жилось, когда он был домашним гусем. Показав ей двор, он вдруг заметил, что дверь в коровник отворена.

— Загляните туда на минутку, — пригласил он, — и вы увидите, как там хорошо! Это не то что мокнуть в озерах да болотах!

Стоя на пороге, гусак заглянул в коровник.

— Да тут никого нет, — обрадовался он. — Войди, Пушинка, и взгляни на гусиный загон! Не бойся! Ни малейшая опасность нам не грозит!

И тут гусак, Пушинка и все шестеро гусят направились прямиком в гусиный загон, чтобы полюбоваться, в какой роскоши и неге жил большой белый гусак до того, как отправился в полет вместе со стаей диких гусей.

— Ну вот, так мы и жили! Это — мое место, а тут стояло корытце, всегда полное доверху овсом и водой, — расписывал гусак. — Погодите-ка, здесь и сейчас еще есть немного корма! — С этими словами он ринулся к корытцу и начал, давясь, глотать овес.

Но Пушинка все беспокоилась и просила:

— Давай выйдем отсюда!

— Еще несколько зернышек! — просил гусак.

И вдруг он, громко загоготав, поспешно бросился к выходу. Но было уже поздно. Дверь захлопнулась, и хозяйка, стоя во дворе, закрыла дверь на крюк. Гуси оказались запертыми в коровнике.

Между тем хозяин вытащил из ноги Вороного острую железную занозу. Он стоял, донельзя довольный, и гладил своего коня, когда в конюшню торопливо вошла хозяйка.

— Иди, отец, погляди, какая у меня добыча! — воскликнула она.

— Нет, погоди, мать! Сперва посмотри сюда! — перебил ее отец. — Теперь я знаю, отчего хромал конь!

— Счастье нам снова улыбается! — радовалась мать. — Подумать только! Большой белый гусак, который исчез по весне, видать, улетел со стаей диких гусей. А нынче он вернулся и привел с собой еще семерых диких гусей. Они вошли в гусиный загон, а я взяла да и заперла их там!

— Вот чудеса! — удивился Хольгер Нильссон. — А знаешь, мать, самое лучшее во всем этом — то, что нам больше не надо думать, будто мальчик бежал из дому, прихватив с собой гусака!

— Да, твоя правда, отец! Боюсь только, не пришлось бы нам заколоть их нынче же вечером. Скоро день святого Мортена, и надо поспешить, если мы хотим успеть отвезти их в город на продажу.

— По мне, грешно заколоть гусака, когда он вернулся к нам домой с таким прибытком, с целой стаей, — не согласился с женой Хольгер Нильссон.

— Будь то в другое время, я бы и не подумала лишать его жизни, но когда нам самим надо уезжать отсюда, мы не можем держать гусей.

— Да и то правда!

— Пойдем, помоги мне перенести их в дом! — попросила она.

Они вышли из конюшни, и вскоре мальчик увидел отца, который направлялся в дом вместе с матерью, прижимая к себе одной рукой Пушинку, а другой — Мортена-гусака. Гусак кричал: «Малыш-Коротыш, помоги мне!» — как кричал всякий раз, когда ему грозила опасность, хотя и не мог знать, что мальчик совсем близко от него.

Нильс Хольгерссон, ясное дело, слышал его крики, но все равно продолжал стоять в дверях конюшни. Но замешкался он вовсе не потому, что желал смерти Мортену-гусаку. В ту минуту он даже не вспомнил о том, что, если гусака заколют, ему самому будет хорошо. Он медлил совсем по другой причине.

Чтобы спасти гусака, ему надо было показаться отцу с матушкой, а к этому у него не было ни малейшей охоты. «Им и без того-то тяжко, — подумал он, — неужто я должен причинить им еще и это горе?»

Но когда дверь за гусаком захлопнулась, мальчик очнулся. Стремглав перебежал он двор, вскочил на дубовую доску у крыльца и ворвался в сени. Тут он по старой привычке сбросил деревянные башмаки и приблизился к двери. Однако ему все еще так не хотелось показываться на глаза отцу с матушкой, что он не в силах был поднять руку и постучать. «Ведь дело идет о жизни и смерти Мортена-гусака, — подумал он, — ведь он был твоим лучшим другом с тех самых пор, когда ты стоял здесь в последний раз!» Ему вспомнилось все, что они с гусаком пережили и на скованных льдом озерах, и в бурном море, и среди опасных хищников. Сердце его преисполнилось благодарности и любви, и он, совладав с собой, постучался в дверь.

— Кто там? — спросил отец и отворил дверь.

— Матушка, не троньте гусака! — крикнул мальчик с порога.

В тот же миг гусак и Пушинка, лежавшие связанными на скамье, загоготали от радости, и он понял, что они еще живы.

Но радовались не они одни.

— Нет, подумать только, какой ты стал рослый да пригожий! — воскликнула в восторге матушка.

Мальчик по-прежнему стоял на пороге, не решаясь войти в горницу, все еще не совсем уверенный в том, как его примут.

— Хвала богу за то, что ты вернулся, — сказала матушка. — Входи же! Входи!

— Добро пожаловать! — пригласил Нильса отец, не в силах более вымолвить ни слова.

Но мальчик все еще топтался на пороге. Он не мог понять, почему они так радуются ему, ведь он такой коротыш?! Но тут к нему подошла матушка, обняла и потянула за собой в горницу. Тут только он понял, что произошло.

— Матушка! Отец! Я снова большой, я снова — человек! — закричал он.