Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции

XVII СТАРАЯ КРЕСТЬЯНКА

Четверг, 14 апреля

Поздним вечером в пустынных и бедных краях северного Смоланда трое усталых путников искали ночного пристанища. Но ничего найти не могли, хотя вовсе не были неженками, которым вынь да положь мягкую постель и хорошо натопленную горницу.

— Эх, будь у одного из этих длинных горных кряжей высокая и крутая вершина! Лис бы туда не подступился! Хорошее было бы место для привала! — сказал один из путников.

— Эх, будь одно из этих замерзших болот сырым и топким! Лис не посмел бы туда нос сунуть! Тоже было бы подходящее пристанище! — молвил второй.

— Эх, будь у одного из этих застывших озер, мимо которых мы пролетаем, вода у берега! Лис не пробрался бы на льдину, и мы нашли бы тогда прибежище, которое ищем! — вздохнул третий.

Солнце уже зашло, и крылатых путников стало неудержимо клонить ко сну — того и гляди свалятся на землю.

Это было хуже всего. И по мере того как надвигалась ночь, третий путник, который заставлял себя не спать, беспокоился все больше и больше. «Вот беда, — думал он, — и угораздило же нас залететь в такие края, где озера и болота еще подо льдом и лису открыты все дороги. В других местах лед уже растаял, но мы, верно, летим над горной, самой холодной стороной Смоланда, куда весна еще не добралась. Ума не приложу, где найти надежный ночлег? Если не спрятаться в укромном местечке, Смирре-лис схватит нас еще до утра!»

Он озирался по сторонам, но подходящего пристанища не видел. А вечер был темный и пасмурный, с ветром, изморосью. И с каждой минутой вокруг становилось все более жутко и неприютно.

Может показаться странным, но путники, казалось, вовсе не горели желанием просить убежище в какой-нибудь усадьбе. Они пролетали мимо многих селений, так и не постучавшись ни в одну дверь. Они не обращали внимания даже на маленькие бедные лачуги у лесных опушек, куда стучатся все нищие странники. И всякий, кто видел бы это, сказал: поделом им, раз они не ищут помощи там, где она сама плывет им в руки.

Когда совсем стемнело и лишь у края небосвода едва теплилась еще полоска света, путники — а двое из них уже почти засыпали на лету — наткнулись на крестьянскую усадьбу. Она стояла особняком, далеко от других домов, и казалась совсем необитаемой. Из трубы не поднимался дымок, в окнах не светился огонь, на дворе — ни души. Увидев эту усадьбу, тот из троих, что бодрствовал, подумал: «Будь что будет, но в эту усадьбу нам надо попасть. Лучшего — не найти».

Вскоре все трое уже стояли на дворе возле дома. Двое путников тут же заснули, а третий стал озираться по сторонам — где бы найти приют на ночь. Усадьба была довольно большая: кроме жилого дома, конюшни и скотного двора, там высился еще ряд строений под одной крышей — кладовые, гумно, сеновалы и сараи с рыболовной снастью. Но все это выглядело ужасно бедным и запущенным. У дома и служб были серые, замшелые, покосившиеся стены, которые, казалось, вот-вот рухнут. Крыши зияли дырами, а покосившиеся двери висели на ржавых петлях. Видно, в усадьбе давно не раздавался стук молотка.

Тот, кто бодрствовал, сразу догадался, где здесь скотный двор. Он хорошенько потряс своих спутников и, когда те проснулись, повел их туда. К счастью, двери хлева были заперты только на крюк, который удалось поднять с помощью прутика. Тот, кто бодрствовал, с облегчением вздохнул при мысли, что скоро они будут в безопасности. Но когда двери хлева с резким скрипом распахнулись, он услыхал мычание коровы.

— Наконец-то вы явились, хозяйка! — сказала она. — А я-то думала, уж не накормите меня нынче вечером.

Узнав, что они на скотном дворе не одни, бодрствующий испуганно остановился на пороге. Но увидев, что в хлеву, кроме коровы да трех-четырех куриц, никого нет, набравшись храбрости, вымолвил:

— Мы, трое бедных путников, хотим укрыться в каком-нибудь местечке, где нас не тронет лис и не поймает человек. Подойдет ли нам это убежище?

— Еще бы не подойдет, — отвечала корова, — хоть стены здесь и ветхие, но лису сюда все равно не пробраться, а в усадьбе никто, кроме дряхлой старушки, не живет. Где уж ей кого-нибудь поймать! Ну а вы — кто такие будете? — спросила она, поворачиваясь в стойле, чтобы взглянуть на чужаков.

— Я — Нильс Хольгерссон из Вестра Вемменхёга, меня заколдовали и превратили в домового, — ответил первый из путников. — Со мною домашний гусь, на котором я езжу верхом, и серая гусыня.

— Такие диковинные гости к нам еще не захаживали, — промычала корова. — Добро пожаловать! Хотя лучше бы вместо вас пришла хозяйка и накормила меня ужином.

Мальчик повел гусей в хлев, который был довольно велик, и оставил их в пустом стойле, где они мигом заснули. Себе же он соорудил маленькую постельку из соломы и лег, надеясь, что и сам тотчас же заснет.

Но не тут-то было: несчастная, некормленая корова ни минутки не могла постоять спокойно. Она трясла цепью, топталась в стойле и жаловалась на голод. Мальчик не сомкнул глаз и лежал, вспоминая все, что произошло с ним за эти последние дни.

Он думал об Осе-пастушке и маленьком Матсе, которых так неожиданно встретил. Стало быть, лачуга, которую он умудрился поджечь, и есть их старый дом в Смоланде! Он припомнил, как однажды они говорили о лачуге на большой вересковой пустоши. Теперь же дети вернулись пешком издалека, а когда добрались до своего родного дома, он полыхал огнем. И виноват во всем он, Нильс! Сердце его сжалось от боли. Если он когда-нибудь снова станет человеком, то постарается вознаградить Осу и Матса за то, что причинил им такое горе.

Потом мысли Нильса перенеслись к воронам, а когда он подумал о Фумле-Друмле, который спас его и погиб сразу же после того, как был избран хёвдингом, он так опечалился, что слезы выступили у него на глазах.

Сколько он пережил за последние дни! Но зато какое великое счастье выпало ему на долю — ведь гусак и Пушинка отыскали его!

Вот что рассказал белый гусак. Лишь только дикие гуси заметили, что Малыш-Коротыш исчез, они стали расспрашивать о нем всех встречных лесных зверюшек и птиц. И вскоре узнали, что Нильса похитила стая смоландского воронья. Но вороны уже скрылись из виду, а куда они улетели — никто не мог сказать. Тогда Акка велела диким гусям разбиться попарно и отправиться в разные стороны искать его. Однако спустя два дня, в любом случае — найдут они мальчика или нет, — гуси должны были встретиться в северо-западном Смоланде, на высокой горной вершине, что зовется Таберг и напоминает косо срубленную башню. Акка указала сородичам самые верные дорожные приметы и подробно описала, как найти Таберг. На том они и расстались.

Белый гусак выбрал в спутницы Пушинку; они летали повсюду, страшно беспокоясь о мальчике. Во время своих странствий они слышали, как пел-разорялся дрозд, сидевший на верхушке дерева. Он злился на кого-то, кто назвал себя Похищенным воронами и якобы насмехался над ним, самим дроздом! Мортен и Пушинка завязали беседу с дроздом, и он показал им, в какую сторону улетел этот самый Похищенный воронами. Потом им повстречались голубок, скворец и селезень. Все они жаловались на злодея, который помешал им петь их песенки и которого звали Схваченный воронами, Плененный воронами и Украденный воронами. Так гусак с Пушинкой напали на след Малыша-Коротыша, и этот след привел их на вересковую пустошь в Суннербу.

Отыскав мальчика, они отправились с Нильсом на северо-запад к горе Таберг. Но лететь туда было далеко, темнота настигла их прежде, чем показалась гора. И, страшно измученные, они расположились на ночлег в усадьбе.

«Только бы добраться завтра до горы Таберг, и тогда конец всем заботам», — думал Нильс, глубже зарываясь в солому, чтобы согреться.

Корова никак не могла угомониться в своем стойле. И вдруг она заговорила с мальчиком:

— Кто-то из вас говорил, что он — домовой. Коли это правда, он должен уметь ходить за коровой!

— А что тебе надо? — спросил мальчик.

— Да все: меня сегодня и не доили, и не чистили, — ответила корова. — Мне не положили на ночь корма в ясли и не сменили соломенную подстилку. Как стало смеркаться, пришла сюда хозяйка — чтобы покормить и подоить меня, как всегда. Да только стало ей так плохо, что она сразу же ушла обратно и не вернулась.

— Вот досада, ведь я так мал и слаб, — сказал мальчик, — что вряд ли смогу помочь тебе.

— Зря ты вбил себе в голову, что ты слаб, потому что мал, — промычала корова. — Все домовые, о которых я слышала, были до того сильны, что могли притащить целый воз сена, а ударом кулака убить насмерть корову.

Мальчик, не удержавшись, расхохотался.

— Те домовые — не чета мне, — сказал он. — Но я отвяжу тебя, открою двери, и ты сможешь напиться воды из лужи на дворе. Еще я могу влезть на сеновал и сбросить тебе сена в ясли.

— Хоть и небольшая, а все-таки помощь! — обрадовалась корова.

Сказано — сделано. И скоро корова уже стояла перед яслями, полными сена. Наконец-то он спокойно заснет, подумал мальчик. Но только он забрался на свое ложе, как корова снова заговорила:

— Ты, наверно, рассердишься, если я попрошу тебя сослужить мне еще одну службу?

— Ладно уж, помогу, если это в моих силах! — ответил мальчик.

— Сходи тогда в дом, он прямо против скотного двора, и погляди, как там моя хозяйка. Боюсь, не стряслась ли с ней беда.

— Нет, этого я сделать не могу, — отказался мальчик. — Я не смею показаться людям на глаза.

— Неужто ты боишься дряхлой, больной старушки? — засмеялась корова. — Да и в дом тебе заходить не надо. Загляни только в дверную щелку.

— Ну если речь идет о такой малости, так и быть, схожу, — согласился мальчик.

Отворив двери хлева, он отправился к дому. Ночь была просто ужасная. На небе ни месяца, ни звездочки, в кромешной тьме выл ветер, хлестал дождь! А хуже всего было то, что на крыше дома, на самом коньке, сидели рядком семь больших сов. Мальчик с ужасом слушал, как они ухают и жалуются на скверную погоду. А что, если хоть одна из них заприметит его? Тогда он пропал.

— Бедный тот, кто ростом мал! — вздохнул мальчик. И было отчего сокрушаться. Пока он шел к дому, его дважды сбило с ног ветром. Один раз ветер загнал его в лужу, такую глубокую, что он чуть не утонул. Но все-таки он добрался до дома.

Взобравшись на крыльцо, он перекувырнулся через порог и вошел в сени. Дверь в горницу была заперта, но внизу, в одном из ее углов, было отверстие для кошки, чтобы она могла свободно бегать туда-сюда. И мальчик безо всякого труда смог заглянуть в горницу.

Но в тот же миг он отпрянул назад. Старая женщина с седыми волосами лежала, вытянувшись во весь рост, на полу. Она не шевелилась, не стонала, а лицо ее было таким белым, словно невидимый месяц отбросил на него свой бледный свет.

Нильс вспомнил, что, когда умер его дедушка, лицо у него стало таким же удивительно белым. И он понял, что старушка, должно быть, тоже умерла. Смерть, верно, настигла ее внезапно, и она не успела даже лечь в постель.

Мальчик страшно испугался, очутившись в кромешной тьме наедине с мертвой, и, сбежав стремглав с крыльца, помчался назад к скотному двору.

Выслушав его рассказ, корова перестала жевать сено.

— Стало быть, хозяйка померла! — промычала она. — Теперь и мне скоро конец.

— Найдется, верно, кому позаботиться о вас, — утешил корову Нильс.

— Ты не знаешь, — сказала она, — что я прожила уже вдвое больше отпущенных мне дней; кабы не хозяйка, меня давно бы повели на убой. Да я и не хочу жить, раз она больше не придет и не станет доить и холить меня.

Корова долго молчала, но мальчик чувствовал, что она не спит. Потом корова спросила:

— Хозяйка лежит на голом полу?

— Да, — ответил мальчик.

— Раньше она всегда приходила на скотный двор и рассказывала о всех своих горестях и заботах. Я понимала эти речи, хоть и не могла ей отвечать. Последние же дни она ходила сама не своя — горевала, что никого с ней не будет, когда настанет ее последний час. Она боялась, что некому будет закрыть ей глаза и сложить руки на груди. Может, ты это сделаешь?

Мальчик заколебался. Ему вспомнилось, что, когда умер дедушка, мать обрядила его. Но ему казалось, что сам он не осмелится в эту жуткую ночь пойти к мертвой старушке. Он не сказал «нет», но и шагу к двери не сделал.

Помолчав немного, словно ожидая ответа, но так и не дождавшись его, корова стала рассказывать мальчику о своей хозяйке.

А о ней было что рассказать! И прежде всего о ее детях. Каждый день приходили они на скотный двор, ухаживали за скотиной, а летом пасли ее на лугах и болотах, так что корова все про них знала. Много радости принесли они своей матери — эти работящие, веселые и умные дети. Уж кто-кто, а корова знает, на что годны ее пастухи.

И усадьба не всегда была такой бедной, как нынче! Земли тут много, правда, пашни маловато, зато повсюду чудесные пастбища. Одно время в каждом стойле на скотном дворе стояло по корове, а воловий хлев, что теперь пуст, был битком набит волами. То-то радость и веселье царили и в доме, и на скотном дворе! Бывало, хозяйка отворяет ворота скотного двора, а сама поет-распевает. Коровы же, заслышав, что она идет, мычат от радости.

Но вот — умер хозяин. Пришлось хозяйке взять на свои плечи и усадьбу, и всю работу по дому, и заботу о малышах. Не уступая в силе мужику, она и пахала, и собирала урожай, и домовничала. По вечерам, приходя доить коров, она порой плакала от усталости.

Но вспомнив своих детей, вытирала слезы и бодро говорила: «Ничего, настанут и для меня счастливые деньки! Лишь бы дети подросли! Да, лишь бы дети подросли!»

Но стоило детям подрасти, как одолела их тоска, страшная тоска! Они не захотели оставаться дома и отправились в чужие края. И никакой подмоги матушка от них так и не дождалась. Кое-кто из них, правда, успел жениться, прежде чем уехал, вот они и оставили своих ребятишек в родном доме. И теперь, когда хозяйка приходила на скотный двор, ее, точь-в-точь как когда-то родные дети, сопровождали внучата. Они тоже пасли коров. А по вечерам, когда хозяйка так уставала, что иной раз засыпала за дойкой коров, ее всегда поддерживала мысль о внуках. «Настанут и для меня счастливые деньки, — повторяла она, стряхивая с себя сон, — лишь бы внучата подросли!»

Но когда и внучата подросли и стали хорошими, дельными людьми, они все до единого уехали к родителям в чужие края. Никто из них не вернулся домой. И осталась старая хозяйка одна.

Никогда она не уговаривала ни детей, ни внуков жить с ней в усадьбе. «Неужто, Рыжуха, я стану им мешать, когда они могут повидать белый свет и найти свое счастье, — говаривала она, входя в стойло своей старой коровы. — А здесь, в Смоланде, их ждет только нищета».

Но когда уехал последний внук, хозяйка сразу сдала. Она сгорбилась, поседела и еле-еле таскала ноги. Она забросила работу и перестала хозяйничать в усадьбе: пропади, мол, все пропадом. А волов и коров распродала! Оставила себе всего-навсего одну старую корову, Рыжуху, которая и беседовала теперь с Малышом-Коротышом. Ее она пожалела — ведь все дети и внуки пасли ее когда-то.

Хозяйка могла бы нанять и служанок, и работников, которые помогали бы ей. Но ей видеть не хотелось возле себя чужих, после того как родные ее покинули. Казалось, она даже радовалась тому, что усадьба приходит в упадок. Раз никто из детей и внуков не приедет и не возьмет на себя хозяйство, пусть все идет прахом.

Больше всего она боялась, чтобы дети не проведали, как ей тяжко. «Только бы дети не узнали! Только бы дети не узнали!» — вздыхала она, ковыляя по скотному двору.

Дети без конца писали ей, просили приехать к ним. Но она не желала. Не желала даже видеть те края, которые отняли у нее детей и внуков, такая в ней жила обида. И тут же она укоряла себя: «Ну и дура я. Почему я не люблю те края, которые были так добры к ним?! Нет, все равно, не желаю их видеть!»

Ни о ком и ни о чем, кроме детей и внуков, она не помышляла. И все время думала: почему им пришлось уехать? Летом она выводила корову пощипать травку на большом болоте. Сама же целые дни, уронив руки на колени, сидела на краю болота, а по дороге домой говорила: «Видишь ли, Рыжуха, были бы здесь большие тучные пашни с доброй землей вместо этих скудных, тощих болот, они бы не уехали».

Порой она гневалась на болото, такое огромное, но не приносившее никакой пользы; болото виновато в том, что дети уехали, — часами толковала она.

Нынче же, в этот последний вечер, она очень ослабла, дрожала сильнее, чем всегда, и не в силах была даже подоить корову. Прислонившись к стойлу, она рассказала, что к ней приходили двое крестьян и хотели откупить у нее болото. «Они собираются вырыть канавы, отвести воду и сеять там хлеб. Слышь-ка, Рыжуха, — говорила она, — слышь-ка, они думают, будто на болоте может расти рожь. Напишу-ка я детям, пускай возвращаются домой. Незачем им оставаться в чужих краях, раз они могут прокормиться у себя дома!»

За этим-то она и пошла в дом…

Но мальчик уже не слушал, что рассказывала старая корова. Отворив двери хлева, он пошел в дом, к старушке, которую недавно так боялся.

Оглянувшись по сторонам, он увидел в горнице вещи, какие бывают только у тех, у кого родственники живут в Америке. В углу стояла американская качалка, стол перед окошком был покрыт цветастой плюшевой скатертью, на кровати лежало красивое покрывало. На комоде возвышались вазы и пара подсвечников с толстыми витыми свечами. На стене висели фотографии детей и внуков хозяйки.

Отыскав коробок со спичками, мальчик зажег свечи. И не для того, чтобы лучше видеть, а чтобы почтить, как ему казалось, память старушки.

Потом он подошел к ней, закрыл ей глаза, сложил на груди руки и откинул со лба седые, редкие волосы.

Он и думать забыл бояться. И был лишь глубоко опечален тем, что ей пришлось на старости лет коротать свои дни в тоске и одиночестве. И пусть хотя бы эту последнюю ночь она будет не одна. Он останется с ней…

И вдруг Нильс подумал об отце с матушкой: «Неужто родители могут так тосковать по своим детям?! Вот уж не знал! Неужто, когда дети уезжают, им кажется, будто жизнь их кончена? Неужто и у нас дома так же тоскуют по мне, как эта старушка тосковала по своим?!»

Он боялся этому поверить. Разве он стоит того, чтобы кто-то стал по нему тосковать? Но ведь он может стать другим!..

Со стен горницы серьезно и неулыбчиво, какими-то незрячими глазами смотрели дети и внуки хозяйки — щеголеватые крепкие мужчины, невесты в подвенечных уборах, одетые в белое дети.

— Бедняги! — обратился к ним Нильс. — Ваша матушка померла, и теперь ничем не исправить то, что вы от нее уехали. Но моя-то матушка жива!..

Оборвав свою мысль, он кивнул самому себе и заулыбался:

— Моя матушка жива! — повторил он. — И батюшка, и матушка мои — оба живы!