Заячий хоровод
Мороз ещё на дворе. Но особый мороз, весенний. Ухо, которое в тени, мёрзнет, а которое на солнце – горит. С зелёных осин капель, но капельки не долетают до земли, замерзают на лету в ледышки. На солнечной стороне деревьев вода блестит, а теневая затянута матовым панцирем льда.
Порыжели ивняки, ольховые заросли полиловели. Днём плавятся и горят снега, ночью пощёлкивает мороз. Пришла пора заячьих песен. Самое время ночных заячьих хороводов.
Как зайцы поют, по ночам слышно. А как хоровод водят, в темноте не видать.
Но по следам всё понять можно: шла прямая заячья тропа – от пенька до пенька, через кочки, через валежины, под белыми снежными воротцами – и вдруг закружила немыслимыми петлями! Восьмёрками среди берёзок, кругами-хороводами вокруг ёлочек, каруселью между кустами.
Будто закружились у зайцев головы, и пошли они петлять да путать.
Поют и пляшут: «Гу-гу-гу-гу-у! Гу-гу-гу-гу-у!»
Как в берестяные дудки дуют. Даже губы раздвоенные трясутся!
Нипочём им сейчас лисицы и филины. Всю зиму жили в страхе, всю зиму прятались и молчали. Довольно!
Март на дворе. Солнце одолевает мороз.
Самая пора заячьих песен.
Время заячьих хороводов.
Нечеловеческие шаги
Ранняя весна, вечер, глухое лесное болото. В светлом сыром сосняке снег ещё кое-где, а в тёплом ельнике на бугре уже сухо. Я вхожу в густой ельник, как в тёмный сарай. Стою, молчу, слушаю.
Вокруг чёрные стволы елей, за ними холодный жёлтый закат. И удивительная тишина, когда слышишь удары сердца и собственное дыхание. Дрозд на еловой макушке высвистывает в тишине лениво и звонко. Свистнет, прислушается, а в ответ ему – тишина…
И вдруг в этой прозрачной и затаившей дыхание тишине – тяжёлые, грузные, нечеловеческие шаги! Всплески воды и позванивание льда. То-пы, то-пы, то-пы! Будто тяжело гружённая лошадь с трудом тянет по болоту воз. И сразу же, как удар, ошеломляющий грохочущий рык! Дрогнул лес, качнулась земля.
Тяжёлые шаги затихли: послышались лёгкие, суматошные, торопливые.
Шажки лёгкие догоняли тяжёлые. Топ-топ-шлёп – и остановка, топ-топ-шлёп – и тишина. Торопливым шажкам нелегко было догнать неторопливые и тяжёлые.
Я прислонился спиной к стволу.
Под ёлками стало совсем темно, и только мутно белело между чёрными стволами болото.
Зверь рыкнул опять – как из пушки грохнул. И опять охнул лес и качнулась земля.
Я не выдумываю: лес вправду дрогнул, земля вправду качнулась! Лютый рык – как удар молота, как раскат грома, как взрыв! Но не страх порождал он, а уважение к его необузданной силище, к этой чугунной глотке, извергающейся, как вулкан.
Лёгкие шажки заторопились, заторопились: зачмокал мох, захрустел ледок, заплескала вода.
Я давно уже понял, что это медведи: дитё и мама.
Дитё не поспевает, отстаёт, а мама чует меня, сердится и волнуется.
Мама предупреждает, что медвежонок тут не один, что она близко, что лучше его не тронь.
Я хорошо её понял: предупреждает она убедительно.
Тяжёлых шагов неслышно: медведица ждёт. А лёгонькие спешат, спешат. Вот взвизг тихий: медвежонка шлёпнули – не отставай! Вот шаги грузные и лёгкие зашагали рядом: то-пы, то-пы! Шлёп-шлёп-шлёп! Всё дальше, всё тише. И смолкли.
И опять тишина.
Дрозд кончил свистеть. Лунные пятна легли на стволы.
В чёрных лужах вспыхнули звёзды.
Каждая лужа – как распахнутое в ночное небо окно.
Жутковато шагать в эти окна прямо на звёзды.
Не спеша я бреду к своему костру. Сладко сжимается сердце.
А в ушах гудит и гудит могучий зов леса.
Дрозд и Сова
Слушай, объясни ты мне: как сову от филина отличить?
– Это смотря какую сову…
– Какую сову… Обыкновенную!
– Такой совы не бывает. Бывает сова-сипуха, сова-неясыть серая, сова ястребиная, сова болотная, сова полярная, сова ушастая…
– Ну вот ты – какая сова?
– Я-то? Я неясыть длиннохвостая.
– Ну вот как тебя от филина отличить?
– Это смотря от какого филина… Бывает филин тёмный – лесной, бывает филин светлый – пустынный, а ещё рыбный филин бывает…
– Тьфу ты, нечисть ночная! До того всё запутали, что и сами, поди, не разберётесь, кто у вас кто!
– Хо-хо-хо-хо! Бу!
Пять тетеревей
Прилетел на обочину тетеревиного тока рябчик и завёл свою песенку: «Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!» Я пересчитал: шесть косачей на току! Пять в стороне на снегу, а шестой рядышком с шалашкой, на седой кочке, сидит.
А рябчик своё: «Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!»
– Шесть! – говорю я.
«Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!»
– Шесть! – стукнул я по колену. – Считать не умеешь!
Ближний – шестой – услышал, испугался и улетел.
«Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!» – свистит рябчик.
Я молчу. Сам вижу, что пять. Улетел шестой.
А рябчик не унимается: «Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!»
– Я же не спорю! – говорю я. – Пять так пять!
«Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!» – рябчик свистит.
– Без тебя вижу! – рявкнул я. – Небось не слепой!
Как залопочут, как замельтешат белые крылья – и ни одного тетерева не осталось!
И рябчик улетел с ними.
Блокнот забыл
Иду я по лесу и расстраиваюсь: блокнот забыл! А в лесу сегодня, как нарочно, столько разных событий! Весна всё медлила, медлила, и вот как прорвало. Выдался наконец тёплый и волглый денёк, и зима разом рухнула. Дороги раскисли, снег набряк, голые ольхи в каплях дождя, тёплый пар шевелится над проталинами. Птицы словно из клеток вырвались: гомон, щебетание и свист. На болоте журавли трубят, над лужами повизгивают чибисы, на вытаявших кочках свистят кроншнепы. Одиночками, группками, стаями летят над лесом дрозды, зяблики, юрки, зеленушки. Новости со всех сторон – успевай только голову поворачивать!
Первый дрозд-белобровик пропел, первый кулик-черныш прокричал, первый бекас – лесной барашек – проблеял. Куда девать этакое половодье весенних новостей?
Как было удобно: увидел и записал, услышал и записал. Идёшь по лесу и складываешь новости в свой блокнот, как грибы в корзинку. Раз – и в блокнот, два – и в блокнот. Полный блокнот новостей, даже карман оттягивает…
А теперь? Всматривайся, вслушивайся и всё запоминай. Бойся пропустить самую малость, бойся забыть, перепутать, ошибиться. Складывай новости не в блокнот, а в себя. Да что ты – рюкзак или корзинка?
С блокнотом удобно и просто: «Проблеял первый бекас». Или: «Зарянка на ёлке пропела». И всё. Как припечатал. Зарубка на память, сообщение к сведению.
А теперь изволь эту самую зарянку, которой вдруг вздумалось петь, да вместе с огромной ёлкой, в лапах которой, как в широких ладонях, перекатываются, позванивая, осколки её стеклянной песенки, ухитриться поставить на полку своей памяти и сохранить.
Туда же журавлей и чибисов вместе с их лугом и кочками, зябликов и юрков со всем этим волглым весенним днём – всё в себя, в себя и в себя! И торопись теперь не записывать, а смотреть и слушать.
Вот ведь морока.
А может, пусть? Может быть, так и лучше? Все новости у меня не в блокноте и не в кармане, а прямо во мне. И не какой-то нудный набор событий – кто, что, где, когда? – а вся весна. Целиком! День за днём: с солнцем, ветром, сиянием снега, журчанием воды.
И вот ты уже весь пропитан весной – что же в этом плохого? Что может быть лучше, если весна внутри, а в душе заливаются птицы! Лучшего не может и быть!
Хорошо, что блокнот забыл. Носился бы с ним сейчас, как с писаной торбой. В другой раз нарочно его забуду. И выброшу карандаш.
Буду ходить, пропитываться весной и песнями птиц. По макушку!